Сегодня на нашем сайте выходит четвертая глава книги Альгерда Бахаревича «Один из нас».
Предыдущие главы:
1. Жорес Алферов. Как завещал Великий Некто
2. Айзек Азимов. Адвокат человечества
3. Надя Ходасевич-Леже. Красная Джоконда
4. Марк Шагал
Великим художником Марк Шагал стал, когда выключил гравитацию.
Взял и выключил — как выключают слишком яркий свет в комнате или надоедливый голос на экране. В первых же его летучих, легких работах чувствуется радостное удивление человека, который понял, что имеет власть над силой притяжения — и вот уже все вокруг поднимается, порхает, парит высоко над крышами, ближе к космосу, родине настоящего художника. Все, что ты любишь, все, что хотел бы забрать с собой в путешествие. Потому что каждая работа Шагала — это маленькое путешествие к тому небу, где пока что нет ни боингов, ни страха высоты. К ничейному небу над ночным Витебском.
Это не побег — просто смена перспективы. Гравитация мешала ему смотреть на мир так, как он хотел. И не только ему — всем людям этого мира, где правит диктатура физических законов. Десятилетиями Шагал и его любовь протягивают нам руку: страх — это то, от чего можно излечиться только искусством.
В том числе глупый страх перед историей, географией — и личной биографией человека, считать которого своим не отказалась бы ни одна нация. Но художники не бывают своими или чужими. Только свободными или мертвыми.
…То, что Шагал родился в Беларуси, в цивилизованном мире признавать не любят. Будто есть в этом факте что-то если и не стыдное, то неудобное, неловкое, неправильное, несуразное. Будто сам по себе этот факт — нарушение некой негласной конвенции, заключенной, что правда, очень давно и без нашего участия. Будто от того, что Шагал родился в этой облегающей стране, ее территория незаконным образом увеличится, а значимость самого Шагала в мире уменьшится. “1887, Витебск, Раша”, шелестят бумажные гиды — и никаких тебе скобочек, которые могли бы потешить национальное самолюбие, самый больной и самый бессмысленный из всех видов любви.
“Он мой соотечественник”: сказать это за границей — то же самое, что признать себя русским.
Понятно, сам Шагал вряд ли считал, что место его рождения — не Россия, а какая-то там Беларусь. Слов “Беларусь”, “беларусский”, не говоря уже о “Жыве Беларусь!”, среди его воспоминаний не найдешь — зато нетрудно встретить такое похожее и такое важное, значительно более важное, чем названия любых стран и губерний слово “Белла”. Его первая и единственная большая любовь.
Впрочем, с Россией в истории Шагала не все так однозначно, даже если слушать только его самого. “Разве это Россия? Это мой родной город”, — напишет он про Витебск. Такой вот взгляд на национальную и государственную принадлежность. Самому себе выданный паспорт, которого у Шагала никому уже не забрать.
Сделался бы Шагал Шагалом без беларусского Витебска? Города, в котором в конце 19 века половину населения составляли евреи, города тридцати церквей и шестидесяти синагог. “Грустного и веселого города”…
“Ребенком неразумным я смотрел на тебя с нашего порога. И ты весь открывался мне. Если мешал забор, я вставал на порожек. Если и так не было видно, залазил на крышу… И смотрел на тебя, сколько хотел.
Как же меня угораздило тут родиться?
Чем тут дышат люди?”
Церкви, заборы, синагоги, незамысловатые и вечные постройки, как на фресках Джотто. Вот чем тут дышали. И сделался бы он вовсе художником без этой провинциальности, без этой свое ужасной “вины”, собственного беларусского еврейства? Той еврейской инаковости, которую наша земная и беспощадная Беларусь давно потеряла. Смог бы Шагал рассказать всему миру сказку про эту потерянную страну — не сильно беспокоясь о названиях, топосах, нациях, языках? Думаю, что нет.
Город у Шагала всегда меньше, чем человек. Больше него — только то почти библейское корыто, с закругленными краями, куда помещался весь этот мальчик, который значительно позднее станет известным художником. Корыто было первым, что он увидел в жизни, тем местом, которое он запомнит до конца дней.
А родители вот хотели, чтобы он стал торговым агентом. Нет, они любили и признавали его талант. Но: “восемь ртов, и все на мне, помощи ни от кого не дождешься!” — бурчал отец. И при этом в руках каждого из братьев и сестер Шагала всегда был кусок хлеба с маслом — сам Шагал иронично называет это “вечным символом благополучия”. Сам тот мальчик, сны которого мы увидим в шагаловских картинах (и сны эти будут повторяться, и ни один не повториться полностью), мечтал стать певцом — кантором в синагоге или пойти в консерваторию. Или танцором — когда ездил к деду в Лиозно, под Могилев, всегда танцевал, да с такой страстью, которой никто не ожидал от узкоплечего и кучерявого мальчика, само рождение которого мать считала чудом.
А еще он писал стихи — и все их хвалили. Детство Шагала прошло в любви и светлой, как придвинские вечера, грусти — и, по его собственному признанию, он сам не знал, куда ему податься. Пока не увидел картинку, которую от нечего делать скопировал с журнала “Нивы” одноклассник. “И я так могу” — сказал себе будущий гений, самоуверенный, как все настоящие художники, и боязливый, как все мальчики.
И перерисовал.
Так его впервые назвали художником. Назвали такие же дети, как он — но с этого все и началось. С подражания.
Потом была школа витебского художника Юрия Пэна. “Скажите, это прибыльное ремесло?” — спросила мать, которую Шагал за руку притянул в мастерскую. “Что вы, ни купить, ни продать, — цинично ответил Пэн. — А у мальца вашего склонность к живописи есть…” Потом был Петербург, где молодому художнику стало ясно, что “в России не имеют право на жизнь не только евреи, но и множество россиян, которые таятся на задворках, как клопы”.
Просто он знал, что слишком провинциален. При всей своей любви к перемещениям больше всего он хотел быть заперт в клетке. Чтобы писать свою провинциальность, свой мир, свою любовь. Прощай, Витебск! Я не хочу быть похожим на других. Я хочу увидеть мир по-своему. Отключить гравитацию.
“Краски смешиваются, превращаются в вино, и оно пенится на моих полотнах”. Он продавал картины в парижских парках — думал перенимать модные сюжеты, а выходил все равно Шагал. Потом было возвращение в Витебск, и война, и революция, и изгнание из Витебска, и Петербург, и Москва…
“Ни царской, ни советской России я не нужен. Меня тут не понимают. Я тут чужой…”
Потом был Париж. Потом была слава.
Как-то Шагал сказал, что после того, как он оставит Витебск, его там, по-видимому, забудут и уничтожат все его следы — хотя он страдал и бился, чтобы превратить местных людей в творцов.
Только знал бы он, сколько еще изгнаний из родного города — не добровольных, а абсолютно целенаправленных и полных лютой, налитой “здоровой патриотической кровью” ненависти, его будет ждать после смерти. Первая после войны в БССР статья про Шагала, подготовленная к столетию со дня его рождения, в 1987, была запрещена агонизирующей цензурой. Но цензура — это было не самое интересное. В душах живых беларусских художников при упоминании Шагала кипели и пенились такие краски, что брызги должны были обязательно попасть на его еще свежую могилу. Цвет в красках почему-то преобладал коричневатый…
“Шагал — формалист, он никакой не великий художник, он просто богатый жид, который сбежал за границу в тяжелое для родины время”, — с истинно патриотических позиций оценивал творчество Шагала классик беларусской живописи Михаил Савицкий, которого не заботила ни гравитация, ни космос, ведь что такое космос, когда есть комсомол, и что такое гравитация для гран-призера соцреализма. Обкомовский секретарь Григорьев выступил с пламенной речью, смысл которой сводился к тому, что Шагал не дал Витебску ни доллара, он сионист, и если почтить его память в Витебске, обидятся арабы, а этого допустить нельзя. И вообще, подытожил Григорьев — “тогда уж лучше сразу Гитлеру памятник поставить”. Это только на первый взгляд странновато и нелогично звучит с уст секретаря обкома, но если вспомнить, что Гитлер тоже был художником, то все становится на свои места.
С местами вообще проблемы не было. Национально сознательные художники, сторонники независимости и демократии, борцы против обкомов, горкомов и райисполкомов, оказались на удивление солидарны со своими врагами: Шагал — еврей и к Беларуси никакого отношения не имеет. Ему не место в беларусской культуре! Такая у нас в Беларуси традиция: мерить черепы художников ради триумфа национального возрождения.
Но линейка, которой вооружились беларусские сторонники Шагала, сломалась, не выдержав здравого смысла. В Беларусь Шагал все же вернулся. Начал работать музей, прошли первые выставки. Уже на десятом году независимости половина участников большого опроса в “Звезде” назвали Шагала художником ХХ века в стране. Но кое-где и теперь услышишь праведное негодование:
“Шагал? Жид, который прославлял все жидовское. Таких нам не надо. Очистим родную Мать-Беларусь от жидовской погани!”
Летал? Тоже мне Карлсон. Знаем мы этих Карлсонов, Шнеерсонов и Рабиновичей.
Никто особенно не протестует. Выжить из языка, истории, из воздуха, из пространства — это так по-нашему. Как и выжить из ума.
И тогда и правда хочется переехать куда-то в провинцию, к морю. Отключить интернет. И заодно гравитацию. Но я не знаю, где пульт управления. А он — знал.
Перевод на русский - Мария Белькович.
Чытаць па-беларуску «Марк Шагал. «Я нарадзіўся мёртвым ...»