29 мая в лондонском Southbank Centre, в рамках фестиваля Power of Power прошла встреча с лауреатом Нобелевской премии по литературе Светланой Алексиевич. Предваряло встречу выступление арт-директора Беларусского Свободного театра Натальи Коляды, представившей лондонской публике известную беларусскую писательницу. Затем состоялся ее диалог с британской писательницей и литературным критиком Мариной Уорнер, а также Светлана ответила на вопросы зрителей. И хоть заявленная организаторами тема звучала как «Путин и власть», разговор получился гораздо шире. Тезисы выступления Светланы Алексиевич мы предлагаем вашему вниманию.
Об исторической наивности
Наступили смутные времена, и это можно понять по тем книгам, которые читаю я, читают мои друзья. Читают о 30-х годах в Германии, о годах в России, предшествующих революции. Ситуации очень похожи.
В 90-е годы все были наивны: и вы здесь, и мы – даже писали о «конце истории»; полагали что вот сейчас закончилась холодная война, и мир станет свободным. Но это было наивным предположением. Как говорил писатель Варлам Шаламов: «Не может человек, только что переступивший порог тюрьмы, уже за воротами стать свободным».
Сегодня эта наша наивность кажется непонятной, и даже преступной – откуда мы это взяли? Мы сидели на кухнях и вели хорошие разговоры, при этом, очень нравились себе; мечтали о будущем; говорили о народе, который все очень любили... Но на самом деле, мы народа своего не знали – мы любили свою мечту о народе. Мне нравятся слова художника Ильи Кабакова, который сказал: «Когда мы боролись с Чудовищем, с коммунизмом, мы казались себе очень красивыми. И вот мы победили это Чудовище, и вдруг обнаружили, что нам нужно жить с крысами». То есть, человеческая природа оказалась нам неизвестной. Мы оказались совершенно не готовыми к переменам. У нас не было идей как перестраивать жизнь; у нас не было элиты, которая, к примеру, была в Польше. Нам казалось, что нужно расшибить все, а откуда-то само возьмется все новое и красивое.
Это было красивое время, мы бегали по площадям и кричали «Свобода! Свобода!», но, к сожалению, мы понятия не имели, что это такое. И, как результат, мы живем сейчас с ощущением поражения.
О ценности человеческой жизни
Я написала четыре книги о войне, и я, конечно же, восхищена теми девочками, которые были на войне; и теми ликвидаторами, которые с голыми руками лезли на крышу ядерного реактора... Но единственный вопрос, который мучал меня все эти тридцать лет, пока я писала эту свою «Красную утопию»: почему же эти страдания не конвертируются в свободу? Один из ответов, который я нашла, возможно в том, что мы – военные люди, и наша культура – военная; и потому мы заложники этой культуры.
Меня поражало, когда демократически настроенные люди говорили фразы, вроде «вот придем к власти – расстреляем». Человеческая жизнь ничего не стоила – она была равна каким-то целям. Это же я слышала в Чернобыле, когда в начале рабочего можно было услышать такую фразу: «вот на это понадобится пять человеческих жизней, а на это – семь».
Или, к примеру, впечатление, полученное несколько дней назад. Россия и Украина меняли военную украинскую летчицу на двух российских офицеров, взятых в плен в Донбассе. Русских офицеров встречали только их жены – аэропорт был оцеплен, и никого туда не пускали. А украинскую летчицу встречал народ, встречали журналисты, встречал президент Порошенко. Она вышла и свободно говорила с людьми.
То есть, отдельного человека нет – есть только какое-то общее «народное тело». Я прекрасно помню, как во время Перестройки люди оказались брошенными в одиночестве – идея кончилась, и им предстояло самим что-то решать. Для них это было крайне некомфортно, и они очень неохотно отлеплялись от этого «народного тела». И когда пришел Путин и заявил, что «мы страна, которую унижают, мы – осажденная крепость, а вокруг враги», как мгновенно Россия слепилась снова в это общее «народное тело».
О конфликте
Мои книги не печатали, книги находились под судебными разбирательствами, я находилась в эмиграции, но это все был конфликт с властью. Но это конфликт, в котором мы живем уже лет двести – «конфликт царя и поэта». Сегодня есть конфликт более страшный – это конфликт с народом. Когда ты думаешь: где же тот народ, который был в 90-е годы, который хотел свободы, который валил памятники палачей? В России этот народ сегодня открывает музеи Сталина, и более 80% поддерживает Путина. Поэтому мне кажется, что сегодня конфликт писателя с народом – это одни из самых трудных времен в истории.
О героях книг
Если бы я не любила жизнь, если бы мне не нравился человек, наверное не было бы и смысла писать; и уж особенно в моем жанре. Я прихожу к человеку не как известная писательница, а как друг. И я никогда не беру интервью. Все, что я делаю – мы просто начинаем говорить о жизни.
К примеру, я пишу книгу о войне. Но в этот рассказ человека вкладывается не только то, что он на этой войне видел, а вкладывается вся его жизнь. Счастлив он или не счастлив, молод или стар, но чтобы этот рассказ стал литературой, он должен быть освещен светом всей его жизни.
О главном в творчестве
Мы в последние годы привыкли к мысли, что мир – это информация. И чем больше информации, тем больше открыт мир. У меня к этому другое отношение. Для меня что-то главное существует поверх информации. Существует некая тайна человеческой жизни, и меня интересует именно она. Мне не интересно, сколько топлива взорвалось в реакторе, и почему он взорвался. Мне интересно то, что в человеке очень глубоко, и что самое главное в нем.
Мне интересен человек, который дальше войны, дальше любого события. То есть, тот человек, которого мы сами в себе еще не знаем. Конечно, я знаю, что должен быть некий стержень, на который весь этот мусор, вся метафизика жизни должны накладываться. А это только две вещи, которые в нашей жизни главные – смерть и любовь.
Социализм, капитализм, Горбачев, Путин – все это уходит с каждым поколением, с каждым биологическим потоком. Но, как мне кажется, в литературе должно как знание остаться что-то, что было самым главным в этот период.
О мелодике в литературе
Сегодня каждый из нас может сказать о том, что внутренний ритм нашей жизни стал быстрым, даже неестественно быстрым. И подчас он мешает слышать себя, свою душу. Сейчас и музыка, и изобразительное искусство, и литература ищут новые формы. И когда я искала форму для своего творчества, своего жанра, мне показалось, что какая-то тайна, какой-то ответ о человеческой жизни, есть в каждом человеке. И если все это сложить, получится какая-то оратория.
Тональность трагической поэтики очень важна для меня: через нее человек сможет прочитать о том ужасе, о котором я рассказываю в своих книгах. Я много думаю об эстетической стороне своих произведений. Есть такая темная сторона искусства: зло и красота спят там вместе.
К примеру, есть такой фрагмент в книге «Чернобыльская молитва», где рассказывается о пожарном, который получил острую лучевую болезнь, и ему оставалось жить всего две недели. Умирая, он превратился в страшное чудовище, к которому было нельзя подойти, и врачи говорили его жене: «Забудь, что это твой любимый человек – это объект, подлежащий дезактивации». Это какие-то тексты «дальше Шекспира». Я понимала, что если я дам этот текст впрямую, о том, как она выгребала из под него его органы, когда он распадался внутри – этого прочесть никто не сможет, не выдержит. И я дала этот рассказ, перемежая кошмар происходящего с фрагментами истории их любви, их жизни. Тогда сцена зазвучала, и ее стало возможно читать.
У меня нет желания собрать коллекцию ужасов; мне хочется собрать на страницах человеческий дух.
О будущих книгах
Сейчас я пишу книгу, в которой мужчины и женщины рассказывают о любви. Но каждый из вас знает, что рассказать об этом сложно даже самому себе. Я хочу освободиться от всей этой «культуры любовных игр», скажем так, а найти такую тональность, как человек будет вспоминать о любви, уже уходя в темноту, в никуда.
Смысл моего жанра: пробраться к новому знанию, к новым догадкам человека о самом себе – о том, кто исчезает в разговоре, вместе с нами, с жизнью. Это то, чего еще нет в обороте литературы.
И, в связи с этим, у меня было две идеи. Одна из них – это история «Красной утопии». Я написала о ней пять книг, и больше не знаю, что об этом сказать; мои идеи на эту тему исчерпались. И вторая идея – это две книги о главных таинственных вещах в нашей жизни: о любви и о старости и смерти.
О «главном человеке» в жизни
У каждого из нас был в жизни свой «главный человек». Для меня это была моя украинская бабушка. Она была не очень образована, но она удивительно пела, и она очень многому меня научила в жизни. У нее было то, что есть у этих «людей природы», которые живут на земле. Они и без Толстого и Достоевского обладают каким-то великим знанием о смысле жизни. Мои родители сельские учителя, и я очень рада, что мои детство и юность прошли в деревне.
О кухонных разговорах
Кухонные разговоры – это наша традиция. Принято сидеть вечером за кухонным столом, за чаем или под водочку, и говорить: о личном, о любви, о революции. Наша культура – это словесная культура. Кухня была тем местом, которое было одновременно и церковью, и парламентом. Это происходит у нас везде – и в Беларуси, и в России, и в Украине.
Об эмиграции
Молодые беларусы сегодня уезжают из страны, и я их могу понять. Чем сильна любая власть – она нас ослабляет и разъединяет. И людей гонит из страны не только желание лучшей жизни, а бессилие сделать свою страну такой, какой мы ее себе представляем.
Несколько дней назад я встречалась в Лондоне с Михаилом Ходорковским, и мы говорили о том, что к победе готовиться рано, а сегодня нужно готовиться к будущему. Молодые люди должны учиться, получать образование, профессии. Хочется, чтобы в будущем экономикой в стране управляли не революционеры, а профессионалы. И не только экономикой, но и чтобы дантисты были профессионалами, а не революционерами. Нужно сохранять себя для будущего и готовить себя для будущего.
О советском наследии
Я отношусь к тому поколению, которое основную часть жизни прожило в Советском Союзе. Мы жили в этой огромной стране, и это было. Потом, в период Перестройки, мы разошлись по своим квартирам, и обрели себя: беларусы себя, прибалты себя... Нам нужно было учиться жить самостоятельно, но, при этом, коммунизм не умер – он задерживается, возвращается. Мы ведь до сих пор живем на коммунистических обломках.
Даже если человек переехал в Лондон, и говорит на прекрасном английском, он на какую-то часть все равно останется советским. Мы даже не представляем, насколько мы все связаны с суевериями века.
О национальном
Я считаю, что у меня три дома. Украина, которая осталась во мне в ощущениях: я до сих пор помню запахи деревни; даже тех волов, которые тащили свои возы. Второй – Беларусь, с ее ароматом лесов и запахом болот... И третий дом, конечно, русская культура, и особенно мой любимый Достоевский.
Скажу еще одну крамольную вещь. Когда я ездила по Чернобыльской зоне и писала книгу «Чернобыльская молитва», у меня расширились представления о национальности. Представьте себе, вы в чернобыльской зоне, и вам говорят, что вы не можете сесть на землю, попить воды, сорвать цветок – все смерть. С виду вокруг привычный мир, но это уже не он, это мир, в котором все восстало против человека. Ты едешь по зоне, и видишь, как из домов выбегают то заяц, то стадо диких кабанов. И вдруг ты чувствуешь себя не беларуской, не украинкой, не русской, не француженкой и не немкой – ты чувствуешь себя представителем вида, который может быть уничтожен. Ты знаешь, что эти радионуклиды будут распадаться там десятки тысяч лет, и ты сам растворяешься в этом, пропадаешь.
О миссии
У меня нет болезни миссианства. Мне кажется, что задача искусства скромнее, потому что человеческая природа не так легко поддается обработке.
С одной стороны, то, что я делаю – это попытка увеличить знания о зле: о том, насколько оно изобретательно, изощрено, насколько механизм зла более отработан человеческой историей, и насколько часто беззащитно добро. А с другой стороны – увеличивать добро. Ненависть нас не спасет, но спасет любовь.
О реальности
Реальность непостижима, и человеческая память – не самый надежный инструмент для ее постижения, зависящий от многого: счастливый человек или несчастливый, что он читает, с кем он дружит. И если человек рассказывает что-то о войне или какой-то катастрофе, нельзя думать что это должно претендовать на истину. Вернувшись домой с сегодняшней встречи сколько человек решит рассказать об этом вечере, столько и будет вариантов рассказа. Рассказывая, человек творит – это без сомнения.
Лично я стараюсь добиться достоверности только за счет того, что какое-то событие подаю с разных точек зрения, с разных ракурсов. Документ – это тоже живое существо, и в нем всегда есть чья-то любовь или чья-то ненависть.
