Каждый понедельник на нашем сайте глава из книги «Один из нас» Альгерда Бахаревича.
Предыдущие главы:
1. Жорес Алферов. Как завещал Великий Некто
2. Айзек Азимов. Адвокат человечества
3. Надя Ходасевич-Леже. Красная Джоконда
4. Марк Шагал. «Я родился мертвым…»
5. Кирк Дуглас. «Вот американцы дают…»
6. Вернон Дюк. Общество забытой музыки
7. Харрисон Форд. Житие Индианы Джонса
8. Ромен Гари. Рукописи, которые горят
9. Ежи Гедройц. Пан Редактор
10. Уэйн Гретцки. Гений номер 99
11. Скарлетт Йоханссон. Темнота на продажу
12. Рышард Капусцински. Куда впадает река Пина
13. Ларри Кинг. Король и шут
14. Борис Кит. Случайность и выбор
15. Николь Краусс. Придуманные следы
16. Саймон Кузнец. Сидя на кривой
17. Ральф Лорен. Игрок в поло
18. Луис Барт Майер. Пока рычит лев
19. Валерия Новодворская. Так закалялась сталь
20. Гвинет Пэлтроу. Еврейская принцесса
21. Шимон Перес. Война, мир и другие стихи
22. Шон Пенн. Сладкий и гадкий
23. Майя Плисецкая. Карма Кармен, или танец непокорности
24. Давид Сарнов. TV EYE
25. Игорь Стравинский. Весна не для всех
26. Павел Сухой. Небо в твоей голове
Хаим Сутин. Калмык и Пушкин
У Роальда Даля есть странный рассказ под названием “Кожа”.
Сюжет его довольно прост: старый бедняк по имени Дриоли идет по одному из парижских бульваров и вдруг видит в витрине шикарной галереи смутно знакомую ему картину. Выясняется, что ее написал давний приятель Дриоли, бедный, никому не нужный художник, с которым они тридцать лет назад любили поговорить и выпить вина. Теперь картины этого художника продаются за бешеные деньги, а сам художник не так давно умер.
Дриоли заходит в галерею и признается, что у него тоже есть картина художника — на собственной спине. Дело в том, что когда-то Дриоли, который зарабатывал на хлеб татуированием, решил обзавестись женским портретом на спине, и предложил взяться за работу тому самому художнику. Рисовать нужно было не кистью, а специальной машинкой. Художник согласился. И вот теперь на спине у Дриоли шедевр...
Заканчивается рассказ страшно. Старый Дриоли уходит из галереи с незнакомцем, который пообещал ему, что Дриоли будет жить в шикарном отеле “Бристоль” в Каннах, вкусно есть, пить дорогие коктейли, а за это всего только и требуется, что показывать свою спину богатым гостям. Дриоли бесследно исчезает – ведь никакого отеля “Бристоль” в Каннах нет. А вскоре в Буэнос-Айресе выставляется новая, до сих пор не виданная никем картина известного художника в роскошной раме...
Все тут – выдумка, кроме одной детали. Художника, описанного в рассказе Даля, звали Хаим Сутин. А если так, то уже не важно, выдумка это или нет.
В рассказе Дриоли вспоминает их давний диалог:
“Вы русский?”
“Да”.
“Откуда родом?”
“Из Минска... Из поселка недалеко от него... Смиловичи... Около двенадцати миль от Минска”.
“Смиловичи! – вскрикнул Дриоли, кидаясь к парню с объятьями. – Да я ходил туда пешком, когда был еще маленьким. Знаете, вы не похожи на западного русского. Вы похожи на татарина или калмыка. Вы действительно вылитый калмык!”
Кто-то и вправду так и называл Сутина в Париже: некрасивый маленький калмык. Скромный в бытовой жизни, полный страха перед коммуникацией с людьми, неспособный связно и правильно говорить ни по-французски, ни по-русски, ни на идише, во время работы он превращался в хозяина мира, которому подчинялись все языки и краски. Он никогда не готовился к работе, не делал набросков и предварительных рисунков. Сразу же – полотно и цвет.
А его любимым цветом был красный.
Согласно легенде, однажды Модильяни не сдержался и крикнул, увидев, как работает Сутин. Он привел кого-то в мастерскую Сутина, познакомить с гением – “маленький калмык” неподвижно стоял перед полотном, обезумевший, нездешний, с голодным огнем в глазах. А потом стремительно сделал два мазка красным по пустой поверхности – показалось, что на полотно брызнула кровь. Вот тогда Модильяни не смог сдержать крика.
Кровь была сутинской стихией. Кровь и крики. У каждого свой Сутин – когда я смотрю на его картины, хочется зажать уши. Ведь повсюду, даже в пейзажах, стоит немой крик, записанный красками, как нотами. Крик ветра, крик искривленной формы, крик под стиснутыми губами его персонажей. Крик улыбок и крик плоти. Он любил плоть: вывернутые тела его мертвых животных – это тоже крики, пропущенные через человека и выложенные на полотно. Фарш – и рты, полные фарша.
Как и про каждого творца, который при жизни редко раскрывал рот, про Сутина существует уйма легенд. И это тоже истории наизнанку, абсурдные и трагические, которые, тем не менее, гнали своего персонажа по миру все дальше и дальше, все ближе к концу этой ноты вечного крика.
Еще мальчиком, учась в Минске, он нарисовал смиловического раввина – вопреки религиозным законам, которые запрещают рисовать все, что имеет душу. То есть “никаких человечков”! За этот рисунок сын раввина избил Хаима до полусмерти. Суд постановил заплатить избитому двадцать пять рублей штрафа. На эти деньги Хаим поехал учиться в Виленскую художественную школу. Но ему всегда хотелось большего – и он отправился в Париж, как и десятки других еврейских юнцов. Они ехали туда за поцелуями судьбы – их ждали крысы и смерть. Кому-то повезло больше, кому-то меньше, и даже будущее не расставило все по своим местам.
Эренбург вспоминает, каким он увидит Сутина в парижской кофейне “Ротонда”: художник сидел в самом темной углу и у него были глаза затравленного зверя. “Наверно, от голода”, – спокойно добавляет Эренбург. Еда унижает художника. Необходимость слушаться своего желудка забирает свободу, желудок – самый строгий критик и галерист, который в самый неудобный момент любит напоминать о вечном выборе творца: съесть или написать. В случае Сутина он получал новое, буквальное и зловещее в своей буквальности значение.
Еще одна легенда: перед смертельно голодным Сутином лежала жирная сельдь. Несколько минут происходит сумасшедшая внутренняя борьба: нарисовать натюрморт или насытиться. Искусство побеждает: Сутин рисует, несколько часов, упорно, и натура лежит перед ним, поблескивая жиром и потом, сельдь, как натурщица в жаркий день. И только закончив картину, ошалевший от голода художник накидывается на сельдь. Так и видишь, как он съедает ее полностью, с костями, тарелкой, вилкой. Почему-то верится, что он мог. В мире Сутина возможно все.
Каким-то вызовом не только демонам искусства, но и демонам еды кажется его привычка приносить в подвал, который он снимал в голодные двадцатые, убитых кур и уток, и подвешивать их к потолку, вглядываясь в мертвых птиц и рисуя их дни напролет. Из сутинского подвала воняло. От него самого воняло – грязью, голодом и гениальностью.
Тут господствуют только крик, плоть и ветер. Ветер срывает с людей одежду, как кожу, как старые объявления со столбов. Невидимый ветер, которому нет сил сопротивляться. Какой-то адский ветер, перед которым все равны: парижские дома, деревья, горизонты, люди, лица, улыбки. И маленький некрасивый калмык, который не умеет обращаться ни с людьми, ни с деньгами, ни с собственной жизнью. А деньги временами обрушивались на него, как дождь, и так же быстро пропадали, как высохшие капли.
Он покупал свои собственные работы, чтобы их уничтожить. Один из знакомых Сутина вспоминает его квартиру – тогда у художника водились франки, и он снимал пристойное жилье, часто его меняя, будто бежал от кого-то:
“Двери настежь. В первой комнате на полу валяется открытый чемодан и куча грязного белья. В другой – чудесный стол из черного дерева, на котором три вспоротые жестянки от консервов. В третьей шикарная кровать с грязным-грязным кружевным бельем. На нем спит Сутин под рваным атласным одеялом. На полу газеты, на которых разостланы его костюмы...”
С точки зрения общества, он не умел ничего. Когда один коллекционер купил у него кучу картин и поселил в современной квартире в центре Парижа, Сутин так и не понял, как пользоваться телефоном и обогревателем воды. Каждая работа, на которую он нанимался, заканчивалась либо его быстрым уходом, либо еще более быстрым увольнением. Все, что он мог – это писать и читать своего любимого поэта.
А любимым поэтом Сутина был А.С. Пушкин. Которого, хочешь не хочешь - нужно признать пророком. Ведь когда-то он написал, что “друг степей калмык” обязательно его, Пушкина, в будущем оценит и признает. Как в воду глядел. Без своего Пушкина “маленький калмык” Сутин жить не мог.
Русские любят говорить про Пушкина, что он, мол, их все. Чем был Пушкин для голодного еврейского художника из Смиловичей, который сидел под своими дохлыми курицами в парижском подвале? Возможно, чем-то иным, чем всем – не абсолютом, но единственным собеседником. Сутин читал Пушкина вслух, и случайные приятели удивлялись: калмык умеет говорить! Да как – певуче, страстно, словно по-написанному. Сутин читал Пушкина с только ему свойственным акцентом: еврейская интонация, беларусское произношение и польские ударения. Такого Пушкина больше никогда не было и не будет. А вы говорите: ваше все... Его – в это еще можно поверить. Может ли нация присвоить творца?
“Знаюшчые” люди временами повторяют за древними римлянами: “caelum, non animum, mutant, qui trans mare currunt“. Мол, небо, а не душу, меняют те, кто отправляется за море. Море тут, конечно, плещет условное – имеется в виду любая эмиграция: за семью горами, за семью мечтами... В случае Сутина интересно, что он, в отличие, скажем, от Шагала и от многих других, никогда не возвращался в своих картинах к родным Смиловичам. В чем была причина: в ненависти к месту, где этот “счастливый”, как он сам себя называл, человек, был на самом деле несчастен – или память не имела для Сутина значения, он же и картины писал с ходу, по озарению, без подготовки, жил всегда теперь, сейчас, в этот момент, пока еще пахнет жизнью плоть, пока стоит над землей крик и пока рвет все вокруг злой сутинский ветер?
Когда народ разобрался, что к чему, разложил историю по полочкам, соотнес с часами и календарем, Сутина начали называть предвестником катастрофы, а его творчество – апокалиптическим. Мало кто задумывался о том, что сутинская краснота и его боль могла идти изнутри, от цветка, что жил в нем, как ненаписанная картина, и мучил до конца дней. В Париже жил смиловичский “калмык” Сутин. У Сутина была язва. У язвы было время. У человечества его не было. А Пикассо был мастер на все руки – как говорят в Беларуси, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Вот и последняя из нужных легенд. Гроб для Сутина сделал Пикассо. Маленький гроб, в который могло бы поместиться дитя.
Перевод на русский - Мария Белькович.
Чытаць па-беларуску «Хаім Суцін. Калмык і Пушкін»