Сегодня глава книги Альгерда Бахаревича «Один из нас» посвящена приме-балерине Большого театра Майе Плисецкой.
Предыдущие главы:
1. Жорес Алферов. Как завещал Великий Некто
2. Айзек Азимов. Адвокат человечества
3. Надя Ходасевич-Леже. Красная Джоконда
4. Марк Шагал. «Я родился мертвым…»
5. Кирк Дуглас. «Вот американцы дают…»
6. Вернон Дюк. Общество забытой музыки
7. Харрисон Форд. Житие Индианы Джонса
8. Ромен Гари. Рукописи, которые горят
9. Ежи Гедройц. Пан Редактор
10. Уэйн Гретцки. Гений номер 99
11. Скарлетт Йоханссон. Темнота на продажу
12. Рышард Капусцински. Куда впадает река Пина
13. Ларри Кинг. Король и шут
14. Борис Кит. Случайность и выбор
15. Николь Краусс. Придуманные следы
16. Саймон Кузнец. Сидя на кривой
17. Ральф Лорен. Игрок в поло
18. Луис Барт Майер. Пока рычит лев
19. Валерия Новодворская. Так закалялась сталь
20. Гвинет Пэлтроу. Еврейская принцесса
21. Шимон Перес. Война, мир и другие стихи
22. Шон Пенн. Сладкий и гадкий
Майя Плисецкая. Карма Кармен, или танец непокорности
Быть или не быть Майе Плисецкой балериной, решил всего один сделанный ей реверанс. Она, в то время восьмилетний птенчик, продемонстрировала его приемной комиссии балетной школы, и суровый председатель, не раздумывая, произнес:
“Эту девочку мы берем”.
Значит, распознал в ней дар природы. Наверное, в каждом балетмейстере, который заседает в приемной комиссии, живет маленький Гумберт Гумберт. Как бы дико это не звучало. Но чтобы определить по неуверенным, судорожным движениям детского тела будущую грацию Кармен, Раймонды и летальный исход лебедя, нужно быть хотя бы немножко извращенцем. Влюбленным в красоту, ту самую красоту, которая все время выскальзывает из-под контроля, убегает, уплывает, исчезает. Майе Плисецкой повезло. Ее оценили и взялись вылепить из девочки приму. Странная карьера для дочки начальника предприятия “Арктикуголь”. Блестящая карьера для дочери врагов народа.
Да, на дворе были тридцатые. Дети советских начальников мечтали стать летчиками, а не лебедями – только так можно было приблизиться к партийным небожителям. В те стахановские годы, вспоминает Плисецкая, вся молодежь думала только о том, как бы парить сталинскими соколами в поднебесье, тонуть вместе с челюскинцами, рапортовать незримому, но великому Сталину, что “задание Родины выполнено”. Балет мало кого интересовал. Реверансы власти и так умел делать каждый, кто хотел остаться в живых. Реверансы власти будут требоваться и далее, после смерти богочеловека Сталина. Но реверансы Плисецкой будут исключительно балетными.
Через тридцать лет она подпишет письмо к Брежневу с протестом против реабилитации тирана. Она будет противостоять руководителю Большого театра Григоровичу. Она всегда будет в оппозиции коммунистическим вождям – внутренней, спрятанной, художественной, но оппозиции. Всегда будет делать свое вопреки “вышестоящим”. А в начале нового тысячелетия как скажет в интервью, что “коммунизм хуже фашизма” – вся кровь двадцатого века проступит в глазах разных зюгановых и жириновских, и после смерти Плисецкой ее будут всячески поливать грязью: за предательство, за то, что имела литовский паспорт, что бросила родину, что продалась Западу. Конечно, у Плисецкой были личные причины так говорить: отца расстреляли в 1938, мать, когда она отказалась отречься от мужа, на восемь лет отправили в лагерь. Но кто-то все равно не может сдержаться: как можно так ненавидеть советскую власть, если она дала тебе все – славу, деньги, возможность реализовать талант, поездки по всему миру? Где логика?
“Не покоряйтесь, до самого конца не покоряйтесь, – написала она перед смертью. – До последнего момента не сдавайтесь, боритесь, воюйте. Даже тоталитарные режимы, случалось, отступали перед одержимостью, убежденностью, упрямством. Мои победы на этом и держались. Характер – это судьба”.
Конечно, это всего только слова. По-настоящему говорить Плисецкая умела телом, танцем, движением. Только так ее слышал весь мир. В Испании до сих пор, когда вспоминают Плисецкую, рассказывают про ее приветствие королю Хуану Карлосу. Ее попросили выступить с речью, она сказала: я буду приветствовать короля реверансом, в котором выскажу все, что хотела.
И поприветствовала. И высказала.
И как же хотелось бы, чтобы Майя Плисецкая высказала – пусть не словом, пусть танцем – то, что она думает про нынешних сталинистов. Про современных сталиных и гитлеров. Но нет, живя в Литве и Германии, Плисецкая не знала путинской России. Хвалила Путина за то, что укрепил российский балет. Балет в стране, где для нее самой последние двадцать лет не было ни работы, ни соответствующего признания.
Что такое коммунизм и фашизм, Плисецкая знала очень хорошо. В начале тридцатых ее отца несколько раз отправляли в Шпицберген, генеральным консулом и ответственным за угольную промышленность. Дорога была длинная... Сначала Варшава. Потом Берлин, который ей хорошо запомнился и после которого в иной Берлин, кинематографический, она не верила:
“Рябило в глазах от нарукавных повязок на мундирах штурмовиков. Серые глыбы домов, крикливая аккуратность газонов, строгие улицы, которые мыли пенистыми швабрами, чужеземные тумбы высоких тротуаров, юбки-штаны на ухоженных модницах…”
Потом была Дания, потом Норвегия, Баренцбург. Через какое-то время, на следующем советском пароходе, прибыли двое в одинаковых костюмах, с фамилиями, как в водевиле, Рогожин и Рогожан. С их дочерями-пионерками Плисецкая любила играть. Рогожин и Рогожан приехали, чтобы следить за отцом Плисецкой, собирать на него досье. “Коммунизм хуже фашизма…”
Как же так вышло, что дочь врагов народа и вправду стала известной советской балериной?
Как известно, балет был важной частью советской индустрии. Можно сказать, стратегически важной. Примерно такой же, как атомная или космическая. Балетом можно было задобрить весь мир. Балет Большого театра создавал советскому режиму человеческое выражение лица. Балет показывал, что СССР – никакой не сплошной концлагерь, а один Большой театр, освещенный тысячами лампочек, пространство, полное энергии, танца, таланта и даже эротики! Это позже на Западе разобрались, что к чему, и вывели известную теорему: чем выше качество государственного искусства, тем меньше в той стране демократии и свободы. Почему советские балерины так высоко прыгают? Потому что хотят перепрыгнуть через колючую проволоку! Ослепить Плисецкой удалось много кого... На Плисецкую водили всех важных гостей. На лебедя, белого лебедя, которому уже тогда нестерпимо хотелось улететь в теплые страны.
Того белого лебедя Плисецкая сыграла за свою жизнь восемьсот раз. Восемьсот раз умирала на разных сценах, и пусть эта смерть была прописана в бюджете – умирала Плисецкая не за Советскую Родину, не за Брежнева, не за коммунизм и «мир ва усем мире» – а за себя.
А родилась она один единственный раз – в Москве, той самой Москве Булгакова, а значит Воланда, Мастера, Маргариты, в Москве Маяковского и Лили Брик, с которой после была близко знакома. Имя Маргарита, кстати, Майе Плисецкой в детстве почему-то очень нравилось – парило в воздухе булгаковской Москвы что-то эдакое... “Как тебя зовут, девочка?” – спрашивали у нее на улице умиленные прохожие.“Маргарита”, – серьезно отвечала она. Сколько еще у нее будет имен... Маша, Мирта, Анна, Кармен, Одетта-Одилия, Раймонда. Дама с собачкой. И просто – Дама...
Она всегда гордилась, что ее дед, зубной врач Михаил Мессерер, был родом из Вильни, окончил Виленский университет. В дедовой семье говорили по-литовски. Очевидно, это тоже сыграло свою роль, когда Майя Плисецкая получила литовское гражданство. У деда было двенадцать детей от двух браков, Плисецкая говорила, что их имена звучат, как стих:
Пенина, Азарий, Маттаний, Рахиль, Асаф, Элишева, Суламифь, Эмануил, Аминодав, Эрелла и другие...
Рахиль – это мать Плисецкой, актриса Рахиль Мессерер. А отец будущей примы-балерины родился в Гомеле. Интересно: когда уроженцы Беларуси начинают припоминать свою Родину – особенно когда они ее совсем забыли – в ход обязательно идут такие слова, как “родник”, “тихий”, “пыль”… Майя Плисецкая не стала нарушать традицию. Про отца она знала, что “он был уроженцем тихого яблочного, пропыленного города Гомеля. Род Плисецких берет свои истоки из тех щемящих своей негромкой красотой краев беларусских родников”.
Тишина, пыль и яблоки. Да негромкие родники. Элегическая, почти пасторальная картина, которую приятно представлять, к которой приятно ощущать причастность – но из которой хочется вырваться каждому, кто чувствует в себе приму. Судьба двух гомельчан, братьев Плисецких, сложилась по-разному. Первый стал коммунистом, в семнадцать лет поверив, как пишет Плисецкая, в абсолютно “книжный замысел” – осчастливить все человечество. Отец Плисецкой был добрым и наивным, и деньги его не любили. А вот Лестер Плисецкий не стал никого осчастливливать. Он продавал яблоки, накопил деньги на билет в Америку и стал там коммерсантом. В 1938 отцу Плисецкой будут каждый день вспоминать брата, будут шить дело за шпионаж и сотрудничество с американской разведкой...
Кто его знает, что лучше. Жить в глухой провинции, под яблонями, или ближе к цезарю и вихрю? Зато совсем близко к старым, бессильным цезарям Майя Плисецкая пережила, наверно, одно из самых важных потрясений своей жизни.
Октябрь 1993. По телевизору – “отвратительные морды необольшевиков, в руках – портреты Сталина. Что будет со страной? Красно-коричневые нападают на милицию, впервые в жизни я сочувствую милиционерам”.
В тот вечер, когда поблизости от ее Театра терпел поражение путч, последний, как казалось, гнилой выдох старой империи, Майя Плисецкая собиралась танцевать в Большом – “Раймонда”, “Кармен”, “Лебединое озеро”. Ей казалось, что с империей покончено, повсюду баррикады, дым, на улицах комендантский час, но она верила в победу новой России. Это был момент ее триумфа, это была ее месть за страх – и один из последних ее балетов в стране, которая думала, по своей старой привычке, что встает с колен.
“Я готова. Стою в кулисе с мужской стороны. Мгновенных пятьдесят лет, долгих-долгих-долгих пятьдесят лет я жду своего выхода в последней кулисе на мужской стороне...
Может, это мой звездный час?...”
Перевод на русский - Мария Белькович.
Чытаць па-беларуску «Мая Плісецкая. Карма Кармэн, або танец непакоры»